Джордж Оруэлл 1984 Часть третья II

Оруэлл 1984

Джордж Оруэлл 1984 Часть третья II

Джордж Оруэлл 1984 Скачать БЕСПЛАТНО.
СПАСИБО, что поделились этой страницей в соцсетях!

Джордж Оруэлл «1984» Главная страница

Оруэлл 1884
Оруэлл 1984

II

Джордж Оруэлл 1984 Часть третья II

Он лежал на чем-то вроде парусиновой койки, только она была высокая и устроена както так, что он не мог пошевелиться. В лицо ему бил свет, более сильный, чем обычно. Рядом
стоял О’Брайен и пристально смотрел на него сверху. По другую сторону стоял человек в
белом и держал шприц.
Хотя глаза у него были открыты, он не сразу стал понимать, где находится. Еще сохранялось впечатление, что он вплыл в эту комнату из совсем другого мира, какого-то подводного мира, расположенного далеко внизу. Долго ли он там пробыл, он не знал. С тех пор как
его арестовали, не существовало ни дневного света, ни тьмы. Кроме того, его воспоминания
не были непрерывными. Иногда сознание – даже такое, какое бывает во сне, – выключалось
полностью, а потом возникало снова после пустого перерыва. Но длились эти перерывы
днями, неделями или только секундами, понять было невозможно.
С того первого удара по локтю начался кошмар. Как он позже понял, все, что с ним
происходило, было лишь подготовкой, обычным допросом, которому подвергаются почти
все арестованные. Каждый должен был признаться в длинном списке преступлений – шпионаже, вредительстве и прочем. Признание было формальностью, но пытки – настоящими.
Сколько раз его били и подолгу ли, он не мог вспомнить. Каждый раз им занимались человек
пять или шесть в черной форме. Били кулаками, били дубинками, били стальными прутьями,
били ногами. Бывало так, что он катался по полу, бесстыдно, как животное, извивался ужом,
тщетно пытаясь уклониться от пинков, и только вызывал этим все новые пинки – в ребра,
в живот, по локтям, по лодыжкам, в пах, в мошонку, в крестец. Бывало так, что это длилось
и длилось без конца, и самым жестоким, страшным, непростительным казалось ему не то,
что его продолжают бить, а то, что он не может потерять сознание. Бывало так, что мужество совсем покидало его, он начинал молить о пощаде еще до побоев и при одном только
виде поднятого кулака каялся во всех грехах, подлинных и вымышленных. Бывало так, что
начинал он с твердым решением ничего не признавать, и каждое слово вытягивали из него
вместе со стонами боли; бывало и так, что он малодушно заключал с собой компромисс,
говорил себе: «Я признаюсь, но не сразу. Буду держаться, пока боль не станет невыносимой.
Еще три удара, еще два удара, и я скажу все, что им надо». Иногда после избиения он едва
стоял на ногах; его бросали, как мешок картофеля, на пол камеры и, дав несколько часов
передышки, чтобы он опомнился, снова уводили бить. Случались и более долгие перерывы.
Их он помнил смутно, потому что почти все время спал или пребывал в оцепенении. Он
помнил камеру с дощатой лежанкой, прибитой к стене, и тонкой железной раковиной, помнил еду – горячий суп с хлебом, иногда кофе. Помнил, как угрюмый парикмахер скоблил
ему подбородок и стриг волосы, как деловитые, безразличные люди в белом считали у него
пульс, проверяли рефлексы, отворачивали веки, щупали жесткими пальцами – не сломана
ли где кость, кололи в руку снотворное.
Бить стали реже, битьем больше угрожали: если будет плохо отвечать, этот ужас в
любую минуту может возобновиться. Допрашивали его теперь не хулиганы в черных мундирах, а следователи-партийцы – мелкие круглые мужчины с быстрыми движениями, в поблескивающих очках; они работали с ним, сменяя друг друга, иногда по десять – двенадцать
часов подряд – так ему казалось, точно он не знал. Эти новые следователи старались, чтобы
он все время испытывал небольшую боль, но не боль была их главным инструментом. Они
били его по щекам, крутили уши, дергали за волосы, заставляли стоять на одной ноге, не
отпускали помочиться, держали под ярким светом, так что у него слезились глаза; однако
делалось это лишь для того, чтобы унизить его и лишить способности спорить и рассуждать.
Подлинным их оружием был безжалостный многочасовой допрос: они путали его, ставили

119 Джордж Оруэлл «1984»

ему ловушки, перевирали все, что он сказал, на каждом шагу доказывали, что он лжет и сам
себе противоречит, покуда он не начинал плакать – и от стыда, и от нервного истощения.
Случалось, он плакал по пять-шесть раз на протяжении одного допроса. Чаще всего они
грубо кричали на него и при малейшей заминке угрожали снова отдать охранникам; но иногда вдруг меняли тон, называли его товарищем, заклинали именем ангсоца и Старшего Брата
и огорченно спрашивали, неужели и сейчас в нем не заговорила преданность партии и он не
хочет исправить весь причиненный им вред. Нервы, истрепанные многочасовым допросом,
не выдерживали, и он мог расплакаться даже от такого призыва. В конце концов сварливые
голоса сломали его еще хуже, чем кулаки и ноги охранников. От него остались только рот
и рука, говоривший и подписывавшая все, что требовалось. Лишь одно его занимало: уяснить, какого признания от него хотят, и скорее признаться, пока снова не начали изводить.
Он признался в убийстве видных деятелей партии, в распространении подрывных брошюр,
в присвоении общественных фондов, в продаже военных тайн и всякого рода вредительстве.
Он признался, что стал платным шпионом Остазии еще в 1968 году. Признался в том, что
он верующий, что он сторонник капитализма, что он извращенец. Признался, что убил жену
– хотя она была жива, и следователям это наверняка было известно. Признался, что много
лет лично связан с Голдстейном и состоит в подпольной организации, включающей почти
всех людей, с которыми он знаком. Легче было во всем признаться и всех припутать. Кроме
того, в каком-то смысле это было правдой. Он правда был врагом партии, а в глазах партии
нет разницы между деянием и мыслью.
Сохранились воспоминания и другого рода, между собой не связанные, – картинки,
окруженные чернотой.
Он был в камере – светлой или темной, неизвестно, потому что он не видел ничего,
кроме пары глаз. Рядом медленно и мерно тикал какой-то прибор. Глаза росли и светились
все сильнее. Вдруг он взлетел со своего места, нырнул в глаза, и они его поглотили.
Он был пристегнут к креслу под ослепительным светом и окружен шкалами приборов.
Человек в белом следил за шкалами. Снаружи раздался топот тяжелых башмаков. Дверь
распахнулась с лязгом. В сопровождении двух охранников вошел офицер с восковым лицом.
– В комнату сто один, – сказал офицер.
Человек в белом не оглянулся. На Уинстона тоже не посмотрел; он смотрел только на
шкалы.
Он катился по гигантскому, в километр шириной, коридору, залитому чудесным золотым светом, громко хохотал и во все горло выкрикивал признания. Он признавался во всем –
даже в том, что сумел скрыть под пытками. Он рассказывал всю свою жизнь – публике, которая и так все знала. С ним были охранники, следователи, люди в белом, О’Брайен, Джулия,
мистер Чаррингтон – все валились по коридору толпой и громко хохотали. Что-то ужасное,
поджидавшее его в будущем, ему удалось проскочить, и оно не сбылось. Все было хорошо,
не стало боли, каждая подробность его жизни обнажилась, объяснилась, была прощена.
Вздрогнув, он привстал с дощатой лежанки в полной уверенности, что слышал голос
О’Брайена. О’Брайен ни разу не появился на допросах, но все время было ощущение, что
он тут, за спиной, просто его не видно. Это он всем руководит. Он напускает на Уинстона
охранников, и он им не позволяет его убить. Он решает, когда Уинстон должен закричать от
боли, когда ему дать передышку, когда его накормить, когда ему спать, когда вколоть ему в
руку наркотик. Он задавал вопросы и предлагал ответы. Он был мучитель, он был защитник,
он был инквизитор, он был друг. А однажды – Уинстон не помнил, было это в наркотическом
сне, или просто во сне, или даже наяву, – голос прошептал ему на ухо: «Не волнуйтесь,
Уинстон, вы на моем попечении. Семь лет я наблюдал за вами. Настал переломный час. Я
спасу вас, я сделаю вас совершенным». Он не был уверен, что голос принадлежит О’Брайену,

120 Джордж Оруэлл «1984»

но именно этот голос сказал ему семь лет назад, в другом сне: «Мы встретимся там, где нет
темноты».
Он не помнил, был ли конец допросу. Наступила чернота, а потом из нее постепенно
материализовалась камера или комната, где он лежал. Лежал он навзничь и не мог пошевелиться. Тело было закреплено в нескольких местах. Даже затылок как-то прихватили.
О’Брайен стоял, глядя сверху серьезно и не без сожаления. Лицо О’Брайена с опухшими
подглазьями и резкими носогубными складками казалось снизу грубым и утомленным. Он
выглядел старше, чем Уинстону помнилось; ему было, наверное, лет сорок восемь или пятьдесят. Рука его лежала на рычаге с круговой шкалой, размеченной цифрами.
– Я сказал вам, – обратился он к Уинстону, – что если мы встретимся, то – здесь.
– Да, – ответил Уинстон.
Без всякого предупредительного сигнала, если не считать легкого движения руки
О’Брайена, в тело его хлынула боль. Боль устрашающая: он не видел, что с ним творится, и
у него было чувство, что ему причиняют смертельную травму. Он не понимал, на самом ли
деле это происходит или ощущения вызваны электричеством; но тело его безобразно скручивалось и суставы медленно разрывались. От боли на лбу у него выступил пот, но хуже
боли был страх, что хребет у него вот-вот переломится. Он стиснул зубы и тяжело дышал
через нос, решив не кричать, пока можно.
– Вы боитесь, – сказал О’Брайен, наблюдая за его лицом, – что сейчас у вас что-нибудь
лопнет. И особенно боитесь, что лопнет хребет. Вы ясно видите картину, как отрываются
один от другого позвонки и из них каплет спинномозговая жидкость. Вы ведь об этом думаете, Уинстон?
Уинстон не ответил. О’Брайен отвел рычаг назад. Боль схлынула почти так же быстро,
как началась.
– Это было сорок, – сказал О’Брайен. – Видите, шкала проградуирована до ста. В ходе
нашей беседы помните, пожалуйста, что я имею возможность причинить вам боль когда мне
угодно и какую угодно. Если будете лгать или уклоняться от ответа или просто окажетесь
глупее, чем позволяют ваши умственные способности, вы закричите от боли, немедленно.
Вы меня поняли?
– Да, – сказал Уинстон.
О’Брайен несколько смягчился. Он задумчиво поправил очки и прошелся по комнате.
Теперь его голос звучал мягко и терпеливо. Он стал похож на врача или даже священника,
который стремится убеждать и объяснять, а не наказывать.
– Я трачу на вас время, Уинстон, – сказал он, – потому что вы этого стоите. Вы отлично
сознаете, в чем ваше несчастье. Вы давно о нем знаете, но сколько уже лет не желаете себе в
этом признаться. Вы психически ненормальны. Вы страдаете расстройством памяти. Вы не
в состоянии вспомнить подлинные события и убедили себя, что помните то, чего никогда не
было. К счастью, это излечимо. Вы себя не пожелали излечить. Достаточно было небольшого
усилия воли, но вы его не сделали. Даже теперь, я вижу, вы цепляетесь за свою болезнь,
полагая, что это доблесть. Возьмем такой пример. С какой страной воюет сейчас Океания?
– Когда меня арестовали, Океания воевала с Остазией.
– С Остазией. Хорошо. Океания всегда воевала с Остазией, верно?
Уинстон глубоко вздохнул. Он открыл рот, чтобы ответить, – и не ответил. Он не мог
отвести глаза от шкалы.
– Будьте добры, правду, Уинстон. Вашу правду. Скажите, что вы, по вашему мнению,
помните?
– Я помню, что всего за неделю до моего ареста мы вовсе не воевали с Остазией. Мы
были с ней в союзе. Война шла с Евразией. Она длилась четыре года. До этого…
О’Брайен остановил его жестом.

121 Джордж Оруэлл «1984»

– Другой пример, – сказал он. – Несколько лет назад вы впали в очень серьезное
заблуждение. Вы решили, что три человека, три бывших члена партии – Джонс, Аронсон и
Резерфорд, – казненные за вредительство и измену после того, как они полностью во всем
сознались, неповинны в том, за что их осудили. Вы решили, будто видели документ, безусловно доказывавший, что их признания были ложью. Вам привиделась некая фотография.
Вы решили, что держали ее в руках. Фотография в таком роде.
В руке у О’Брайена появилась газетная вырезка. Секунд пять она находилась перед
глазами Уинстона. Это была фотография – и не приходилось сомневаться, какая именно. Та
самая. Джонс, Аронсон и Резерфорд на партийных торжествах в Нью-Йорке – тот снимок,
который он случайно получил одиннадцать лет назад и сразу уничтожил. Одно мгновение он
был перед глазами Уинстона, а потом его не стало. Но он видел снимок, несомненно, видел!
Отчаянным, мучительным усилием Уинстон попытался оторвать спину от койки. Но не мог
сдвинуться ни на сантиметр, ни в какую сторону. На миг он даже забыл о шкале. Сейчас он
хотел одного: снова подержать фотографию в руке, хотя бы разглядеть ее.
– Она существует! – крикнул он.
– Нет, – сказал О’Брайен.
Он отошел. В стене напротив было гнездо памяти. О’Брайен поднял проволочное
забрало. Невидимый легкий клочок бумаги уносился прочь с потоком теплого воздуха; он
исчезал в ярком пламени. О’Брайен отвернулся от стены.
– Пепел, – сказал он. – Да и пепла не разглядишь. Прах. Фотография не существует.
Никогда не существовала.
– Но она существовала! Существует! Она существует в памяти. Я ее помню. Вы ее
помните.
– Я ее не помню, – сказал О’Брайен.
Уинстон ощутил пустоту в груди. Это – двоемыслие. Им овладело чувство смертельной
беспомощности. Если бы он был уверен, что О’Брайен солгал, это не казалось бы таким
важным. Но очень может быть, что О’Брайен в самом деле забыл фотографию. А если так,
то он уже забыл и то, как отрицал, что ее помнит, и что это забыл – тоже забыл. Можно ли
быть уверенным, что это просто фокусы? А вдруг такой безумный вывих в мозгах на самом
деле происходит? – вот что приводило Уинстона в отчаяние.
О’Брайен задумчиво смотрел на него. Больше, чем когда-либо, он напоминал сейчас
учителя, бьющегося с непослушным, но способным учеником.
– Есть партийный лозунг относительно управления прошлым, – сказал он. – Будьте
любезны, повторите его.
– «Кто управляет прошлым, тот управляет будущим; кто управляет настоящим, тот
управляет прошлым», – послушно произнес Уинстон.
– «Кто управляет настоящим, тот управляет прошлым», – одобрительно кивнув, повторил О’Брайен. – Так вы считаете, Уинстон, что прошлое существует в действительности?
Уинстон снова почувствовал себя беспомощным. Он скосил глаза на шкалу. Мало того,
что он не знал, какой ответ – «нет» или «да» – избавит его от боли; он не знал уже, какой
ответ сам считает правильным.
О’Брайен слегка улыбнулся.
– Вы плохой метафизик, Уинстон. До сих пор вы ни разу не задумывались, что значит
«существовать». Сформулирую яснее. Существует ли прошлое конкретно, в пространстве?
Есть ли где-нибудь такое место, такой мир физических объектов, где прошлое все еще происходит?
– Нет.
– Тогда где оно существует, если оно существует?
– В документах. Оно записано.

122 Джордж Оруэлл «1984»

– В документах. И?..
– В уме. В воспоминаниях человека.
– В памяти. Очень хорошо. Мы, партия, контролируем все документы и управляем
воспоминаниями. Значит, мы управляем прошлым, верно?
– Но как вы помешаете людям вспоминать? – закричал Уинстон, опять забыв про
шкалу. – Это же происходит помимо воли. Это от тебя не зависит. Как вы можете управлять
памятью? Моей же вы не управляете?
О’Брайен снова посуровел. Он опустил руку на рычаг.
– Напротив, – сказал он, – это вы ею не управляете. Поэтому вы и здесь. Вы здесь
потому, что не нашли в себе смирения и самодисциплины. Вы не захотели подчиниться –
а за это платят душевным здоровьем. Вы предпочли быть безумцем, остаться в меньшинстве, в единственном числе. Только дисциплинированное сознание видит действительность,
Уинстон. Действительность вам представляется чем-то объективным, внешним, существующим независимо от вас. Характер действительности представляется вам самоочевидным.
Когда, обманывая себя, вы думаете, будто что-то видите, вам кажется, что все остальные
видят то же самое. Но говорю вам, Уинстон, действительность не есть нечто внешнее. Действительность существует в человеческом сознании и больше нигде. Не в индивидуальном
сознании, которое может ошибаться и в любом случае преходяще, – только в сознании партии, коллективном и бессмертном. То, что партия считает правдой, и есть правда. Невозможно видеть действительность иначе, как глядя на нее глазами партии. И этому вам вновь
предстоит научиться, Уинстон. Для этого требуется акт самоуничтожения, усилие воли. Вы
должны смирить себя, прежде чем станете психически здоровым.
Он умолк, как бы выжидая, когда Уинстон усвоит его слова.
– Вы помните, – снова заговорил он, – как написали в дневнике: «Свобода – это возможность сказать, что дважды два – четыре?»
– Да.
О’Брайен поднял левую руку, тыльной стороной к Уинстону, спрятав большой палец
и растопырив четыре.
– Сколько я показываю пальцев, Уинстон?
– Четыре.
– А если партия говорит, что их не четыре, а пять – тогда сколько?
– Четыре.
На последнем слоге он охнул от боли. Стрелка на шкале подскочила к пятидесяти пяти.
Все тело Уинстона покрылось потом. Воздух врывался в его легкие и выходил обратно с
тяжелыми стонами – Уинстон стиснул зубы и все равно не мог сдержать стон. О’Брайен
наблюдал за ним, показывая четыре пальца. Он отвел рычаг. На этот раз боль лишь слегка
утихла.
– Сколько пальцев, Уинстон?
– Четыре.
Стрелка дошла до шестидесяти.
– Сколько пальцев, Уинстон?
– Четыре! Четыре! Что еще я могу сказать? Четыре!
Стрелка, наверное, опять поползла, но Уинстон не смотрел. Он видел только тяжелое,
суровое лицо и четыре пальца. Пальцы стояли перед его глазами, как колонны: громадные,
они расплывались и будто дрожали, но их было только четыре.
– Сколько пальцев, Уинстон?
– Четыре! Перестаньте, перестаньте! Как вы можете? Четыре! Четыре!
– Сколько пальцев, Уинстон?
– Пять! Пять! Пять!

123 Джордж Оруэлл «1984»

– Нет, напрасно, Уинстон. Вы лжете. Вы все равно думаете, что их четыре. Так сколько
пальцев?
– Четыре! Пять! Четыре! Сколько вам нужно. Только перестаньте, перестаньте делать
больно!
Вдруг оказалось, что он сидит и О’Брайен обнимает его за плечи. По-видимому, он
на несколько секунд потерял сознание. Захваты, державшие его тело, были отпущены. Ему
было очень холодно, он трясся, зубы стучали, по щекам текли слезы. Он прильнул к О’Брайену, как младенец; тяжелая рука, обнимавшая плечи, почему-то утешала его. Сейчас ему
казалось, что О’Брайен – его защитник, что боль пришла откуда-то со стороны, что у нее
другое происхождение и спасет от нее – О’Брайен.
– Вы – непонятливый ученик, – мягко сказал О’Брайен.
– Что я могу сделать? – со слезами пролепетал Уинстон. – Как я могу не видеть, что
у меня перед глазами? Два и два – четыре.
– Иногда, Уинстон. Иногда – пять. Иногда – три. Иногда – все, сколько есть. Вам надо
постараться. Вернуть душевное здоровье нелегко.
Он уложил Уинстона. Захваты на руках и ногах снова сжались, но боль потихоньку
отступила, дрожь прекратилась, остались только слабость и озноб. О’Брайен кивнул человеку в белом, все это время стоявшему неподвижно. Человек в белом наклонился, заглянув
Уинстону в глаза, проверил пульс, приложил ухо к груди, простукал там и сям; потом кивнул
О’Брайену.
– Еще раз, – сказал О’Брайен.
В тело Уинстона хлынула боль. Стрелка, наверное, стояла на семидесяти – семидесяти
пяти. На этот раз он зажмурился. Он знал, что пальцы перед ним, их по-прежнему четыре.
Важно было одно: как-нибудь пережить эти судороги. Он уже не знал, кричит он или нет.
Боль опять утихла. Он открыл глаза. О’Брайен отвел рычаг.
– Сколько пальцев, Уинстон?
– Четыре. Наверное, четыре. Я увидел бы пять, если б мог. Я стараюсь увидеть пять.
– Чего вы хотите: убедить меня, что видите пять, или в самом деле увидеть?
– В самом деле увидеть.
– Еще раз, – сказал О’Брайен.
Стрелка остановилась, наверное, на восьмидесяти – девяноста. Уинстон лишь изредка
понимал, почему ему больно. За сжатыми веками извивался в каком-то танце лес пальцев,
они множились и редели, исчезали один позади другого и появлялись снова. Он пытался
их сосчитать, а зачем – сам не помнил. Он знал только, что сосчитать их невозможно по
причине какого-то таинственного тождества между четырьмя и пятью. Боль снова затихла.
Он открыл глаза, и оказалось, что видит то же самое. Бесчисленные пальцы, как ожившие
деревья, струились во все стороны, скрещивались и расходились. Он опять зажмурил глаза.
– Сколько пальцев я показываю, Уинстон?
– Не знаю. Вы убьете меня, если еще раз включите. Четыре, пять, шесть… Честное
слово, не знаю.
– Лучше, – сказал О’Брайен.
В руку Уинстона вошла игла. И сейчас же по телу разлилось блаженное, целительное
тепло. Боль уже почти забылась. Он открыл глаза и благодарно посмотрел на О’Брайена. При
виде тяжелого, в складках, лица, такого уродливого и такого умного, у него оттаяло сердце.
Если бы он мог пошевелиться, он протянул бы руку и тронул бы за руку О’Брайена. Никогда
еще он не любил его так сильно, как сейчас, – и не только за то, что О’Брайен прекратил боль.
Вернулось прежнее чувство: не важно, друг О’Брайен или враг. О’Брайен – тот, с кем можно
разговаривать. Может быть, человек не так нуждается в любви, как в понимании. О’Брайен
пытал его и почти свел с ума, а вскоре, несомненно, отправит его на смерть. Это не имело

124 Джордж Оруэлл «1984»

значения. В каком-то смысле их соединяло нечто большее, чем дружба. Они были близки;
было где-то такое место, где они могли встретиться и поговорить – пусть даже слова не будут
произнесены вслух. О’Брайен смотрел на него сверху с таким выражением, как будто думал
о том же самом. И голос его зазвучал мирно, непринужденно.
– Вы знаете, где находитесь, Уинстон? – спросил он.
– Не знаю. Догадываюсь. В министерстве любви.
– Знаете, сколько времени вы здесь?
– Не знаю. Дни, недели, месяцы… месяцы, я думаю.
– А как вы думаете, зачем мы держим здесь людей?
– Чтобы заставить их признаться.
– Нет, не для этого. Подумайте еще.
– Чтобы их наказать.
– Нет! – воскликнул О’Брайен. Голос его изменился до неузнаваемости, а лицо вдруг
стало и строгим и возбужденным. – Нет! Не для того, чтобы наказать, и не только для того,
чтобы добиться от вас признания. Хотите, я объясню, зачем вас здесь держат? Чтобы вас
излечить! Сделать вас нормальным! Вы понимаете, Уинстон, что тот, кто здесь побывал, не
уходит из наших рук неизлеченным? Нам неинтересны ваши глупые преступления. Партию
не беспокоят явные действия; мысли – вот о чем наша забота. Мы не просто уничтожаем
наших врагов, мы их исправляем. Вы понимаете, о чем я говорю?
Он наклонился над Уинстоном. Лицо его, огромное вблизи, казалось отталкивающе
уродливым оттого, что Уинстон смотрел на него снизу. И на нем была написана одержимость, сумасшедший восторг. Сердце Уинстона снова сжалось. Если бы можно было, он
зарылся бы в койку. Он был уверен, что сейчас О’Брайен дернет рычаг просто для развлечения. Однако О’Брайен отвернулся. Он сделал несколько шагов туда и обратно. Потом продолжал без прежнего исступления:
– Раньше всего вам следует усвоить, что в этом месте не бывает мучеников. Вы читали
о религиозных преследованиях прошлого? В средние века существовала инквизиция. Она
оказалась несостоятельной. Она стремилась выкорчевать ереси, а в результате их увековечила. За каждым еретиком, сожженным на костре, вставали тысячи новых. Почему? Потому
что инквизиция убивала врагов открыто, убивала нераскаявшихся; в сущности, потому и
убивала, что они не раскаялись. Люди умирали за то, что не хотели отказаться от своих убеждений. Естественно, вся слава доставалась жертве, а позор – инквизитору, палачу. Позже,
в двадцатом веке, были так называемые тоталитарные режимы. Были германские нацисты
и русские коммунисты. Русские преследовали ересь безжалостнее, чем инквизиция. И они
думали, что извлекли урок из ошибок прошлого; во всяком случае, они поняли, что мучеников создавать не надо. Прежде чем вывести жертву на открытый процесс, они стремились
лишить ее достоинства. Арестованных изматывали пытками и одиночеством и превращали
в жалких, раболепных людишек, которые признавались во всем, что им вкладывали в уста,
обливали себя грязью, сваливали вину друг на друга, хныкали и просили пощады. И однако,
всего через несколько лет произошло то же самое. Казненные стали мучениками, ничтожество их забылось. Опять-таки – почему? Прежде всего потому, что их признания были явно
вырваны силой и лживы. Мы таких ошибок не делаем. Все признания, которые здесь произносятся, – правда. Правдой их делаем мы. А самое главное, мы не допускаем, чтобы мертвые
восставали против нас. Не воображайте, Уинстон, что будущее за вас отомстит. Будущее о
вас никогда не услышит. Вас выдернут из потока истории. Мы превратим вас в газ и выпустим в стратосферу. От вас ничего не останется: ни имени в списках, ни памяти в разуме
живых людей. Вас сотрут и в прошлом, и в будущем. Будет так, как если бы вы никогда не
жили на свете.

125 Джордж Оруэлл «1984»

«Зачем тогда трудиться, пытать меня?» – с горечью подумал Уинстон. О’Брайен прервал свою речь, словно Уинстон произнес это вслух. Он приблизил к Уинстону большое
уродливое лицо, и глаза его сузились.
– Вы думаете, – сказал он, – что раз мы намерены уничтожить вас и ни слова ваши,
ни дела ничего не будут значить, зачем тогда мы взяли на себя труд вас допрашивать? Вы
ведь об этом думаете, верно?
– Да, – ответил Уинстон.
О’Брайен слегка улыбнулся.
– Вы – изъян в общем порядке, Уинстон. Вы – пятно, которое надо стереть. Разве я не
объяснил вам, чем мы отличаемся от прежних карателей? Мы не довольствуемся негативным
послушанием и даже самой униженной покорностью. Когда вы окончательно нам сдадитесь,
вы сдадитесь по собственной воле. Мы уничтожаем еретика не потому, что он нам сопротивляется; покуда он сопротивляется, мы его не уничтожим. Мы обратим его, мы захватим
его душу до самого дна, мы его переделаем. Мы выжжем в нем все зло и все иллюзии; он
примет нашу сторону – не формально, а искренне, умом и сердцем. Он станет одним из нас,
и только тогда мы его убьем. Мы не потерпим, чтобы где-то в мире существовало заблуждение, пусть тайное, пусть бессильное. Мы не допустим отклонения даже в миг смерти. В
прежние дни еретик всходил на костер все еще еретиком, провозглашая свою ересь, восторгаясь ею. Даже жертва русских чисток, идя по коридору и ожидая пули, могла хранить под
крышкой черепа бунтарскую мысль. Мы же, прежде чем вышибить мозги, делаем их безукоризненными. Заповедь старых деспотий начиналась словами: «Не смей». Заповедь тоталитарных: «Ты должен». Наша заповедь: «Ты есть». Ни один из тех, кого приводят сюда, не
может устоять против нас. Всех промывают дочиста. Даже этих жалких предателей, которых
вы считали невиновными – Джонса, Аронсона и Резерфорда, – даже их мы в конце концов
сломали. Я сам участвовал в допросах. Я видел, как их перетирали, как они скулили, пресмыкались, плакали – и под конец не от боли, не от страха, а только от раскаяния. Когда
мы закончили с ними, они были только оболочкой людей. В них ничего не осталось, кроме
сожалений о том, что они сделали, и любви к Старшему Брату. Трогательно было видеть,
как они его любили. Они умоляли, чтобы их скорее увели на расстрел, – хотели умереть,
пока их души еще чисты.
В голосе его слышались мечтательные интонации. Лицо по-прежнему горело восторгом, ретивостью сумасшедшего. Он не притворяется, подумал Уинстон; он не лицемер, он
убежден в каждом своем слове. Больше всего Уинстона угнетало сознание своей умственной неполноценности. О’Брайен с тяжеловесным изяществом расхаживал по комнате, то
появляясь в поле его зрения, то исчезая. О’Брайен был больше его во всех отношениях. Не
родилось и не могло родиться в его голове такой идеи, которая не была бы давно известна
О’Брайену, взвешена им и отвергнута. Ум О’Брайена содержал в себе его ум. Но в таком
случае как О’Брайен может быть сумасшедшим? Сумасшедшим должен быть он, Уинстон.
О’Брайен остановился, посмотрел на него. И опять заговорил суровым тоном:
– Не воображайте, что вы спасетесь, Уинстон, – даже ценой полной капитуляции. Ни
один из сбившихся с пути уцелеть не может. И если даже мы позволим вам дожить до естественной смерти, вы от нас не спасетесь. То, что делается с вами здесь, делается навечно.
Знайте это наперед. Мы сомнем вас так, что вы уже никогда не подниметесь. С вами произойдет такое, от чего нельзя оправиться, проживи вы еще хоть тысячу лет. Вы никогда не
будете способны на обыкновенное человеческое чувство. Внутри у вас все отомрет. Любовь,
дружба, радость жизни, смех, любопытство, храбрость, честность – всего этого у вас уже
никогда не будет. Вы станете полым. Мы выдавим из вас все до капли – а потом заполним
собой.

126 Джордж Оруэлл «1984»

Он умолк и сделал знак человеку в белом. Уинстон почувствовал, что сзади к его голове
подвели какой-то тяжелый аппарат. О’Брайен сел у койки, и лицо его оказалось почти вровень с лицом Уинстона.
– Три тысячи, – сказал он через голову Уинстона человеку в белом.
К вискам Уинстона прилегли две мягкие подушечки, как будто влажные. Он сжался.
Снова будет боль, какая-то другая боль. О’Брайен успокоил его, почти ласково взяв за руку:
– На этот раз больно не будет. Смотрите мне в глаза.
Произошел чудовищный взрыв – или что-то показавшееся ему взрывом, хотя он не был
уверен, что это сопровождалось звуком. Но ослепительная вспышка была несомненно. Уинстона не ушибло, а только опрокинуло. Хотя он уже лежал навзничь, когда это произошло,
чувство было такое, будто его бросили на спину. Его распластал ужасный безболезненный
удар. И что-то произошло в голове. Когда зрение прояснилось, Уинстон вспомнил, кто он
и где находится, узнал того, кто пристально смотрел ему в лицо; но где-то, непонятно где,
существовала область пустоты, словно кусок вынули из его мозга.
– Это пройдет, – сказал О’Брайен. – Смотрите мне в глаза. С какой страной воюет
Океания?
Уинстон думал. Он понимал, что означает «Океания» и что он – гражданин Океании.
Помнил он и Евразию с Остазией; но кто с кем воюет, он не знал. Он даже не знал, что была
какая-то война.
– Не помню.
– Океания воюет с Остазией. Теперь вы вспомнили?
– Да.
– Океания всегда воевала с Остазией. С первого дня вашей жизни, с первого дня партии, с первого дня истории война шла без перерыва – все та же война. Это вы помните?
– Да.
– Одиннадцать лет назад вы сочинили легенду о троих людях, приговоренных за
измену к смертной казни. Выдумали, будто видели клочок бумаги, доказывавший их невиновность. Такой клочок бумаги никогда не существовал. Это был ваш вымысел, а потом вы
в него поверили. Теперь вы вспомнили ту минуту, когда это было выдумано. Вспомнили?
– Да.
– Только что я показывал вам пальцы. Вы видели пять пальцев. Вы это помните?
– Да.
О’Брайен показал ему левую руку, спрятав большой палец.
– Пять пальцев. Вы видите пять пальцев?
– Да.
И он их видел, одно мимолетное мгновение, до того как в голове у него все стало на
свои места. Он видел пять пальцев и никакого искажения не замечал. Потом рука приняла
естественный вид, и разом нахлынули прежний страх, ненависть, замешательство. Но был
такой период – он не знал, долгий ли, может быть, полминуты, – светлой определенности,
когда каждое новое внушение О’Брайена заполняло пустоту в голове и становилось абсолютной истиной, когда два и два так же легко могли стать тремя, как и пятью, если требовалось. Это состояние прошло раньше, чем О’Брайен отпустил его руку; и, хотя вернуться в
это состояние Уинстон не мог, он его помнил, как помнишь яркий случай из давней жизни,
когда ты был, по существу, другим человеком.
– Теперь вы по крайней мере понимаете, – сказал
О’Брайен, – что это возможно.
– Да, – отозвался Уинстон.

127 Джордж Оруэлл «1984»

О’Брайен с удовлетворенным видом встал. Уинстон увидел, что слева человек в белом
сломал ампулу и набирает из нее в шприц. О’Брайен с улыбкой обратился к Уинстону. Почти
как раньше, он поправил на носу очки.
– Помните, как вы написали про меня в дневнике: не важно, друг он или враг, – этот
человек может хотя бы понять меня, с ним можно разговаривать. Вы были правы. Мне нравится с вами разговаривать. Меня привлекает ваш склад ума. Мы с вами похоже мыслим, с
той только разницей, что вы безумны. Прежде чем мы закончим беседу, вы можете задать
мне несколько вопросов, если хотите.
– Любые вопросы?
– Какие угодно. – Он увидел, что Уинстон скосился на шкалу. – Отключено. Ваш первый вопрос?
– Что вы сделали с Джулией? – спросил Уинстон.
О’Брайен снова улыбнулся.
– Она предала вас, Уинстон. Сразу, безоговорочно. Мне редко случалось видеть, чтобы
кто-нибудь так живо шел нам навстречу. Вы бы ее вряд ли узнали. Все ее бунтарство, лживость, безрассудство, испорченность – все это выжжено из нее. Это было идеальное обращение, прямо для учебников.
– Вы ее пытали?
На это О’Брайен не ответил.
– Следующий вопрос, – сказал он.
– Старший Брат существует?
– Конечно, существует. Партия существует. Старший Брат – олицетворение партии.
– Существует он в том смысле, в каком существую я?
– Вы не существуете, – сказал О’Брайен.
Снова на него навалилась беспомощность. Он знал, мог представить себе, какими аргументами будут доказывать, что он не существует, но все они – бессмыслица, просто игра
слов. Разве в утверждении: «Вы не существуете» – не содержится логическая нелепость?
Но что толку говорить об этом? Ум его съежился при мысли о неопровержимых, безумных
аргументах, которыми его разгромит О’Брайен.
– По-моему, я существую, – устало сказал он. – Я сознаю себя. Я родился, и я умру.
У меня есть руки и ноги. Я занимаю определенный объем в пространстве. Никакое твердое
тело не может занимать этот объем одновременно со мной. В этом смысле существует Старший Брат?
– Это не важно. Он существует.
– Старший Брат когда-нибудь умрет?
– Конечно, нет. Как он может умереть? Следующий вопрос.
– Братство существует?
– А этого, Уинстон, вы никогда не узнаете. Если мы решим выпустить вас, когда кончим, и вы доживете до девяноста лет, вы все равно не узнаете, как ответить на этот вопрос:
нет или да. Сколько вы живете, столько и будете биться над этой загадкой.
Уинстон лежал молча. Теперь его грудь поднималась и опускалась чуть чаще. Он так
и не задал вопроса, который первым пришел ему в голову. Он должен его задать, но язык
отказывался служить ему. На лице О’Брайена как будто промелькнула насмешка. Даже очки
у него блеснули иронически. «Он знает, – вдруг подумал Уинстон, – знает, что я хочу спросить!» И тут же у него вырвалось:
– Что делают в комнате сто один?
Лицо О’Брайена не изменило выражения. Он сухо ответил:
– Уинстон, вы знаете, что делается в комнате сто один. Все знают, что делается в комнате сто один.

128 Джордж Оруэлл «1984»

Он сделал пальцем знак человеку в белом. Беседа, очевидно, подошла к концу. В руку
Уинстону воткнулась игла. И почти сразу он уснул глубоким сном.

129 Джордж Оруэлл «1984»

Джордж Оруэлл 1984 #Оруэлл #1984 #книги #бесплатно

БЕСПЛАТНЫЕ книги, учебники, обучающие видео и много чего полезного!

Создание и ежедневная раскрутка сайтов в соцетях