Джордж Оруэлл 1984 Часть вторая VII

Оруэлл 1984

Джордж Оруэлл 1984 Часть вторая VII

Джордж Оруэлл «1984» Скачать БЕСПЛАТНО.
СПАСИБО, что поделились этой страницей в соцсетях!

Джордж Оруэлл «1984» Главная страница

Оруэлл 1884
Оруэлл 1984

VII

Джордж Оруэлл 1984 Часть вторая VII

Уинстон проснулся в слезах. Джулия сонно привалилась к нему и пролепетала что-то
невнятное, может быть: «Что с тобой?»
– Мне снилось… – начал он и осекся. Слишком сложно: не укладывалось в слова. Тут
были и сам по себе сон, и воспоминание, с ним связанное, – оно всплыло через несколько
секунд после пробуждения.

Он снова лег, закрыл глаза, все еще налитый сном… Это был просторный, светозарный сон, вся его жизнь раскинулась перед ним в этом сне, как пейзаж летним вечером после
дождя. Происходило все внутри стеклянного пресс-папье, но поверхность стекла была небосводом, и мир под небосводом был залит ясным мягким светом, открывшим глазу бескрайние дали. Кроме того, мотивом сна – и даже его содержанием – был жест материнской
руки, повторившийся тридцать лет спустя в кинохронике, где еврейка пыталась загородить
маленького мальчика от пуль, а потом вертолет разорвал обоих в клочья.
– Ты знаешь, – сказал Уинстон, – до этой минуты я думал, что убил мать.
– Зачем убил? – спросонок сказала Джулия.
– Нет, я ее не убил. Физически.

Во сне он вспомнил, как в последний раз увидел мать, а через несколько секунд после
пробуждения восстановилась вся цепь мелких событий того дня. Наверное, он долгие годы
отталкивал от себя это воспоминание. К какому времени оно относится, он точно не знал,
но лет ему было тогда не меньше десяти, а то и все двенадцать.
Отец исчез раньше; намного ли раньше, он не помнил. Лучше сохранились в памяти
приметы того напряженного и сумбурного времени: паника и сидение на станции метро по
случаю воздушных налетов, груды битого кирпича, невразумительные воззвания, расклеенные на углах, ватаги парней в рубашках одинакового цвета, громадные очереди у булочных,
пулеметная стрельба вдалеке и, в первую голову, вечная нехватка еды. Он помнил, как долгими послеполуденными часами вместе с другими ребятами рылся в мусорных баках и на
помойках, отыскивая хряпу, картофельные очистки, а то и заплесневелую корку, с которой
они тщательно соскабливали горелое; как ждали грузовиков с фуражом, ездивших по определенному маршруту: на разбитых местах дороги грузовик подбрасывало, иногда высыпалось несколько кусочков жмыха.

Когда исчез отец, мать ничем не выдала удивления или отчаяния, но как-то вдруг вся
переменилась. Из нее будто жизнь ушла. Даже Уинстону было видно, что она ждет чего-то
неизбежного. Дома она продолжала делать всю обычную работу – стряпала, стирала, штопала, стелила кровать, подметала пол, вытирала пыль, – только очень медленно и странно,
без единого лишнего движения, словно оживший манекен. Ее крупное красивое тело как бы
само собой впадало в неподвижность. Часами она сидела на кровати, почти не шевелясь, и
держала на руках его младшую сестренку – маленькую, болезненную, очень тихую девочку
двух или трех лет, от худобы похожую лицом на обезьянку.

Иногда она обнимала Уинстона и
долго прижимала к себе, не произнося ни слова. Он понимал, несмотря на свое малолетство
и эгоизм, что это как-то связано с тем близким и неизбежным, о чем она никогда не говорит.
Он помнил их комнату, темную душную комнату, половину которой занимала кровать

под белым стеганым покрывалом. В комнате был камин с газовой конфоркой, полка для продуктов, а снаружи, на лестничной площадке, – коричневая керамическая раковина, одна на
несколько семей. Он помнил, как царственное тело матери склонялось над конфоркой – она
мешала в кастрюле. Но лучше всего помнил непрерывный голод, яростные и безобразные
свары за едой. Он ныл и ныл, почему она не дает добавки, он кричал на нее и скандалил
(даже голос свой помнил – голос у него стал рано ломаться и время от времени он вдруг

80 Джордж Оруэлл «1984»

Уинстон проснулся в слезах. Джулия сонно привалилась к нему и пролепетала что-то
невнятное, может быть: «Что с тобой?»
– Мне снилось… – начал он и осекся. Слишком сложно: не укладывалось в слова. Тут
были и сам по себе сон, и воспоминание, с ним связанное, – оно всплыло через несколько
секунд после пробуждения.

Он снова лег, закрыл глаза, все еще налитый сном… Это был просторный, светозарный сон, вся его жизнь раскинулась перед ним в этом сне, как пейзаж летним вечером после
дождя. Происходило все внутри стеклянного пресс-папье, но поверхность стекла была небосводом, и мир под небосводом был залит ясным мягким светом, открывшим глазу бескрайние дали. Кроме того, мотивом сна – и даже его содержанием – был жест материнской
руки, повторившийся тридцать лет спустя в кинохронике, где еврейка пыталась загородить
маленького мальчика от пуль, а потом вертолет разорвал обоих в клочья.
– Ты знаешь, – сказал Уинстон, – до этой минуты я думал, что убил мать.
– Зачем убил? – спросонок сказала Джулия.
– Нет, я ее не убил. Физически.

Во сне он вспомнил, как в последний раз увидел мать, а через несколько секунд после
пробуждения восстановилась вся цепь мелких событий того дня. Наверное, он долгие годы
отталкивал от себя это воспоминание. К какому времени оно относится, он точно не знал,
но лет ему было тогда не меньше десяти, а то и все двенадцать.
Отец исчез раньше; намного ли раньше, он не помнил. Лучше сохранились в памяти
приметы того напряженного и сумбурного времени: паника и сидение на станции метро по
случаю воздушных налетов, груды битого кирпича, невразумительные воззвания, расклеенные на углах, ватаги парней в рубашках одинакового цвета, громадные очереди у булочных,
пулеметная стрельба вдалеке и, в первую голову, вечная нехватка еды. Он помнил, как долгими послеполуденными часами вместе с другими ребятами рылся в мусорных баках и на
помойках, отыскивая хряпу, картофельные очистки, а то и заплесневелую корку, с которой
они тщательно соскабливали горелое; как ждали грузовиков с фуражом, ездивших по определенному маршруту: на разбитых местах дороги грузовик подбрасывало, иногда высыпалось несколько кусочков жмыха.

Когда исчез отец, мать ничем не выдала удивления или отчаяния, но как-то вдруг вся
переменилась. Из нее будто жизнь ушла. Даже Уинстону было видно, что она ждет чего-то
неизбежного. Дома она продолжала делать всю обычную работу – стряпала, стирала, штопала, стелила кровать, подметала пол, вытирала пыль, – только очень медленно и странно,
без единого лишнего движения, словно оживший манекен. Ее крупное красивое тело как бы
само собой впадало в неподвижность. Часами она сидела на кровати, почти не шевелясь, и
держала на руках его младшую сестренку – маленькую, болезненную, очень тихую девочку

двух или трех лет, от худобы похожую лицом на обезьянку. Иногда она обнимала Уинстона и
долго прижимала к себе, не произнося ни слова. Он понимал, несмотря на свое малолетство
и эгоизм, что это как-то связано с тем близким и неизбежным, о чем она никогда не говорит.
Он помнил их комнату, темную душную комнату, половину которой занимала кроватьпод белым стеганым покрывалом.

В комнате был камин с газовой конфоркой, полка для продуктов, а снаружи, на лестничной площадке, – коричневая керамическая раковина, одна на
несколько семей. Он помнил, как царственное тело матери склонялось над конфоркой – она
мешала в кастрюле. Но лучше всего помнил непрерывный голод, яростные и безобразные
свары за едой. Он ныл и ныл, почему она не дает добавки, он кричал на нее и скандалил
(даже голос свой помнил – голос у него стал рано ломаться и время от времени он вдруг

81 Джордж Оруэлл «1984»

она прижала ребенка к груди. Проку в этом не было, это ничего не меняло, это не вернуло
шоколадку, не отвратило смерть – ни ее смерть, ни ребенка; но для нее было естественно так
поступить. Беженка в шлюпке так же прикрыла ребенка рукой, хотя рука могла защитить от
пуль не лучше, чем лист бумаги. Ужасную штуку сделала партия: убедила тебя, что сами по
себе чувство, порыв ничего не значат, и в то же время отняла у тебя всякую власть над миром

материальным. Как только ты попал к ней в лапы, что ты чувствуешь и чего не чувствуешь,
что ты делаешь и чего не делаешь – все равно. Что бы ни произошло, ты исчезнешь, ни о
тебе, ни о твоих поступках никто никогда не услышит. Тебя выдернули из потока истории.
А ведь людям позапрошлого поколения это не показалось бы таким уж важным – они не
пытались изменить историю. Они были связаны личными узами верности и не подвергали

их сомнению. Важны были личные отношения, и совершенно беспомощный жест, объятие,
слеза, слово, сказанное умирающему, были ценны сами по себе. Пролы, вдруг сообразил он,
в этом состоянии и остались. Они верны не партии, не стране, не идее, а друг другу. Впервые
в жизни он подумал о них без презрения – не как о косной силе, которая однажды пробудится
и возродит мир. Пролы остались людьми. Они не зачерствели внутри.

Они сохранили простейшие чувства, которым ему пришлось учиться сознательно. Подумав об этом, он вспомнил – вроде бы и не к месту, – как несколько недель назад увидел на тротуаре оторванную
руку и пинком отшвырнул в канаву, словно это была капустная кочерыжка.
– Пролы – люди, – сказал он вслух. – Мы – не люди.
– Почему? – спросила Джулия, опять проснувшись.

– Тебе когда-нибудь приходило в голову, что самое лучшее для нас – выйти отсюда,
пока не поздно, и больше не встречаться?
– Да, милый, приходило, не раз. Но я все равно буду с тобой встречаться.
– Нам везло, но долго это не продлится. Ты молодая. Ты выглядишь нормальной и
неиспорченной. Будешь держаться подальше от таких, как я, – можешь прожить еще пятьдесят лет.
– Нет. Я все обдумала. Что ты делаешь, то и я буду делать. И не унывай. Живучести
мне не занимать.

– Мы можем быть вместе еще полгода… год… никому это неведомо. В конце концов
нас разлучат. Ты представляешь, как мы будем одиноки? Когда нас заберут, ни ты, ни я ничего
не сможем друг для друга сделать, совсем ничего. Если я сознаюсь, тебя расстреляют, не
сознаюсь – расстреляют все равно. Что бы я ни сказал и ни сделал, о чем бы ни умолчал,
я и на пять минут твою смерть не отсрочу. Я даже не буду знать, жива ты или нет, и ты не
будешь знать. Мы будем бессильны, полностью. Важно одно – не предать друг друга, хотя
и это совершенно ничего не изменит.

– Если ты – о признании, – сказала она, – признаемся как миленькие. Там все признаются. С этим ничего не поделаешь. Там пытают.
– Я не о признании. Признание не предательство. Что ты сказал или не сказал – не
важно, важно только чувство. Если меня заставят разлюбить тебя – вот будет настоящее
предательство.
Она задумалась.

– Этого они не могут, – сказала она наконец. – Этого как раз и не могут. Сказать что
угодно – что угодно – они тебя заставят, но поверить в это не заставят. Они не могут в тебя
влезть.
– Да, – ответил он уже не так безнадежно, – да, это верно. Влезть в тебя они не могут.
Если ты чувствуешь, что оставаться человеком стоит – пусть это ничего не дает, – ты все
равно их победил.
Он подумал о телекране, этом недреманном оке. Они могут следить за тобой день и
ночь, но, если не потерял голову, ты можешь их перехитрить. При всей своей изощренности

82 Джордж Оруэлл «1984»

они так и не научились узнавать, что человек думает. Может быть, когда ты у них уже в
руках, это не совсем так. Неизвестно, что творится в министерстве любви, но догадаться
можно: пытки, наркотики, тонкие приборы, которые регистрируют твои нервные реакции,
изматывание бессонницей, одиночеством и непрерывными допросами.

Факты, во всяком
случае, утаить невозможно. Их распутают на допросе, вытянут из тебя пыткой. Но если цель
– не остаться живым, а остаться человеком, тогда какая в конце концов разница? Чувств
твоих они изменить не могут; если на то пошло, ты сам не можешь их изменить, даже если
захочешь. Они могут выяснить до мельчайших подробностей все, что ты делал, говорил и
думал, но душа, чьи движения загадочны даже для тебя самого, остается неприступной.

83 Джордж Оруэлл «1984»

Джордж Оруэлл 1984 #Оруэлл #1984 #книги #бесплатно

БЕСПЛАТНЫЕ книги, учебники, обучающие видео и много чего полезного!

Создание и ежедневная раскрутка сайтов в соцетях